ТЫ БУДЕШЬ БОРОТЬСЯ!

Он пришел умирать. Я поняла это сразу, как только увидела его под старой яблоней — огромного рыжего кота, который сидел, не шелохнувшись, и смотрел на меня взглядом, полным такой бездонной тоски, что у меня сжалось сердце.

Молчаливый гость

Осень в том году стояла промозглая и бесконечная. Дождь затянул небо серой пеленой уже в сентябре, и мой сад потонул в грязи и жёлтых листьях. Дом, и без того слишком большой для одной меня, стал похож на склеп, наполненный эхом былого веселья — звонких голосов детей, уехавших в город, и спокойного баса моего покойного Василия.

Именно в такую погоду, в сумерки, я впервые увидела Его. Сидел под старой яблоней, спиной к дождю, — огромный, но до костей тощий рыжий кот. Шерсть его была в комьях грязи, а на боку зияло проплешивое, страшное пятно. Но не внешность пугала, а глаза. Они были не зелёными и не жёлтыми, а какими-то выцветшими, как у старика, который уже всё в этой жизни увидел и ни на что не надеется.

Я приоткрыла форточку.

—Эй, киса! Иди сюда, я тебя покормлю!

Он даже не повернул голову. Сидел, как изваяние, и смотрел в мокрый забор. Я наскребла в мисочку остатков куриного супа, вышла на крыльцо и поставила еду на верхнюю ступеньку.

— Ну, иди же, глупыш, замёрзнешь совсем.

Он не двинулся. Лишь когда я, сжавшись от холода, захлопнула за собой дверь, он поднялся. Медленно, с видимым усилием, подошёл к миске. Он не ел — он глотал, торопливо и безвкусно, словно выполнял какую-то последнюю, нудную обязанность. Потом так же медленно вернулся под яблоню и уставился в пустоту.

На следующее утро он сидел там же. В той же позе. Казалось, он не уходил вовсе. Мой сосед, бодрый пенсионер Игорь Сергеевич, проходивший с собакой, хмыкнул:

— Анна Петровна, нового жильца подселили? Вид, прямо скажу, не очень. Дикий, наверное. Или больной. Гони его, пока блох по двору не распустил.

— Он не дикий, Игорь Сергеевич, — отрезала я. — Он несчастный. И я его не трону.

Сосед покачал головой и пошёл прочь, а я смотрела на рыжего изгоя и чувствовала, как в моём собственном осиротевшем сердце шевеляется что-то знакомое — щемящее и горькое. Сострадание.

Две одинокие души

С тех пор я стала говорить с ним. Каждый день, вынося еду, я присаживалась на скрипучую ступеньку крыльца и начинала свой бессвязный монолог.

— А Василий-то мой, покойный муж, котов обожал, — рассказывала я, пока кот неподвижно сидел в двух метрах от меня. — У нас рыжий всегда жил, Васькой звали. Ты на него похож, только тот упитанный был, барин настоящий… А дети, внуки… Летом тут шум, гам, а сейчас тишина. Как в танке. Ты только не пугайся, я не сумасшедшая, мне просто… поговорить надо.

Он слушал. Иногда мне казалось, что он действительно понимает. Его взгляд терял свою стеклянную отстранённость и ненадолго становился осмысленным. Через неделю он перестал отползать, когда я выходила. Ещё через несколько дней позволил мне протянуть руку и медленно, с недоверием, потереться о неё щекой. Шерсть была колючей и жёсткой, как проволока.

И вот однажды, в особенно морозное утро, когда я поставила перед ним миску с тёплой кашей и кусочком мяса, случилось чудо. Он не сразу начал есть. Он поднял на меня свой выцветший взгляд, сделал шаг вперёд и вдруг с силой, будто отдаваясь последнему порыву, тёрся лбом о мою старую шерстяную юбку. Из его горла вырвался хриплый, сломанный звук, похожий на скрип несмазанной двери.

Я замерла, боясь спугнуть.

—Это что же, ты мурлыкать пытаешься, милок? — прошептала я, и у меня вдруг комом встало в горле. — Давай, попробуй ещё раз.

Но он уже уткнулся в миску, словно смутившись своей внезапной слабости. В тот день я назвала его Марсом. За его рыжий, почти медный оттенок шерсти, который начал проступать под грязью.

Моя подруга, Надежда, которая иногда забегала со своими пирогами и советами, увидела это «посещение» и ахнула:

— Аня, ты в своём уме? Это же бомж уличный! Глисты, лишаи, да он тебя ещё покусает! Выбрось его на помойку, где взяла!

— Он не на помойке меня нашёл, а в моём саду, — огрызнулась я. — И у него в глазах нет злобы. Только боль. А с болью, Надя, не борются выкидыванием на помойку.

— Ну, смотри сама, — вздохнула Надежда. — Опять наживёшь себе проблем.

Но для меня Марс не был проблемой. Он был таким же одиноким сторожем этого пустующего дома, как и я. Мы молча сидели друг напротив друга — он под яблоней, я на крыльце — и слушали, как шумит дождь. Две седые, уставшие души в ожидании чуда.

Последняя черта

Но однажды утром его не было. Пустое место под яблоней, примокшее от дождя, вызывало ледяную тоску. Я вышла на крыльцо, зная, что его не будет. Сердце сжалось.

— Марс! Кис-кис-кис! — позвала я, и голос мой прозвучал жалко и беспомощно в тишине сада.

Ответом была лишь осенняя тишина. Я обошла весь участок, заглянула под все кусты. И вдруг вспомнила про старый сарай, где хранились дедовы инструменты. Дверь скрипнула, пропуская тусклый свет внутрь. В дальнем углу, на сваленной в кучу старой рогожке, лежал он. Свернулся клубком, спрятав нос в лапы. Он не пошевелился, когда я вошла.

— Марс, милый, что с тобой? — я опустилась перед ним на колени, не боясь уже ни грязи, ни возможных блох.

Я протянула руку, дотронулась до его бока. Он был горячим и сухим. Он медленно открыл глаза, и в них я увидела то, от чего похолодела. Не боль, не страх. Абсолютную, всепоглощающую покорность. Ту самую, что видела в первый день. Он смирился. Решил, что его время вышло.

В этот миг во мне что-то переломилось. Щемящая жалость сменилась яростным, почти материнским гневом.

— Нет! — сказала я твёрдо, сгребая его бессильное тело в охапку. — Нет, милок, со мной так не проходит. Я тебя не отдам. Ты слышишь?

Он безвольно обмяк в моих руках. Я завернула его в своё старое шерстяное пальто, то самое, в котором когда-то хоронила Василия, и понесла к дому.

На пороге столкнулась с Игорем Сергеевичем.

—Анна Петровна, вы куда этого дохляка? — он отшатнулся.

—Он не дохляк! — бросила я, не скрывая раздражения. — Он борется! А вы вместо того, чтобы помочь, только гадости говорите!

—Да я что… Я же из добрых побуждений… — забормотал сосед.

Я уже не слушала. Я несла его в дом, прижимая к груди этот горячий, безжизненный комочек. Двери моего тихого, одинокого склепа распахнулись, чтобы впустить жизнь. Или смерть. Я ещё не знала.

Первое мурлыкание

Дом наполнился странными звуками: моими взволнованными шагами, тихим шорохом, когда я устраивала лежанку из старого одеяла у печки, и тяжёлым, прерывистым дыханием Марса. Ветеринар из соседнего городка, молодой парень с усталыми глазами, осмотрел его и покачал головой.

— Анна Петровна, сильное истощение, обезвоживание, начальная стадия пневмонии… Но главное — это не физическое состояние. Смотрите, его взгляд. Апатия. Он не хочет бороться. Проще говоря — сдался.

Я смотрела на Марса, лежавшего на моём диване, и гладила его безучастную голову.

— Он будет бороться, — тихо, но твёрдо сказала я. — Потому что я буду бороться за него.

Неделя, что последовала за этим, слилась в одно сплошное бдение. Я поила его с пипетки тёплым молоком с мёдом, разогревала куриный бульон и ставила рядом, чтобы запах проникал в его сознание. Говорила с ним без умолку, как в те дни на крыльце.

— Ну же, рыжик, сделай глоточек. Для меня. Мы с тобой ещё сад весной облагораживать будем. Мыши у нас в сарае расплодились — вот ты их и прогонишь.

Игорь Сергеевич, видимо, мучимый совестью, принёс банку дорогого кошачьего корма.

— На, попробуй, может, это ему понравится… — пробормотал он, оставляя банку на столе.

Даже Надежда заглянула, принеся очередной пирог.

— Ну что, твой пациент? — спросила она, заглядывая в комнату. — Ой, бедолага… Ладно, звони, если что нужно.

И вот, ровно через неделю, случилось первое чудо. Я вошла в комнату и увидела: Марс стоит. Шатается, еле держится на лапах, но стоит. Он сделал несколько неуверенных шагов и дополз до миски с водой. Он пил. Долго, с жадностью.

А на следующий день произошло второе чудо, главное. Я сидела в своём кресле с книгой, усталая, но счастливая. Вдруг я услышала тихий шорох. Марс спустился с дивана, подошёл ко мне, долго смотрел на меня своими уже не пустыми, а задумчивыми глазами. Потом запрыгнул ко мне на колени. Он долго и тщательно топтался, устраиваясь, как будто вспоминая давно забытый ритуал. Наконец, он улёгся, свернувшись калачиком, и глубоко вздохнул.

И тогда… в тишине комнаты, нарушаемой лишь тиканьем часов, раздался звук. Сначала тихий, ржавый, словно давно не использовавшийся моторчик. Потом громче, увереннее, набирая силу и мощь. Он шёл из самой глубины его исхудавшего тела, вибрируя у меня на коленях. Он мурлыкал. Закрыв глаза от блаженства, он мурлыкал, прижавшись головой к моей ладони.

Сейчас он спит на спинке дивана, развалившись во всю свою набирающую мощь рыжую ширину. Он не просто выжил. Он вернулся. И вернул меня — к жизни, к надежде, к умению любить и бороться. Мы спасли друг друга. Просто потому, что нашли друг друга у старой яблони в тот холодный осенний день.

***

Дом там, где твой кот.